почему вы решили работать над этим спектаклем именно с брусникинцами?
С этим предложением ко мне пришли продюсеры, и я на него с радостью согласилась, потому что многое видела и у старших ребят, и у тех, с кем работаю. Брусникинцы замечательные и ужасно мне нравятся. У нас ещё мало времени и во всех смыслах сложный материал, он требует серьезной профессиональной дисциплины, собранности, ансамблевости, что у этой мастерской, безусловно, есть. Они меня потрясают: приходят на первую-вторую репетицию с выученным текстом и с разобранными нотами — даже те, кто не читает ноты. Они готовы и вместе поискать, и принять предлагаемую форму. Причём умно принять, не как дрессированные собачки, а как рефлексирующие артисты. Результат не будет выглядеть сложным, но для этого нужно было пять лет учиться, чтобы держать простой ритм, в течение двадцати минут рассказывая о чудовищных пытках. Это очень сложно и мало кто умеет. Они — умеют.
как вам кажется, помимо влияния мастера, в этом есть что-то, свойственное поколению?
С большой радостью думаю, что да, сейчас потихонечку приходит понимание, что актёр — это профессия, его тело — инструмент, и самые разные навыки — индивидуальное преимущество. Артисты все меньше и меньше приходят в репертуарный театр, кладут трудовую книжку и сорок лет там сидят без необходимости развиваться. Сейчас у каждого кастинги, много независимых проектов — ты постоянно должен быть в тонусе. Уходит мною не любимое представление о том, что актерская профессии — это что-то сакральное, ради чего нужно бесконечно пить, лежать в канаве, страдать и рвать себе жилы. Чем больше я работаю со своими ровесниками и младшим поколением, тем чаще вижу людей, которые говорят: «Почему я должен порвать аорту и умереть на сцене? Хочу пожить ещё, сыграть крутые роли, завести семью, купить домик в Испании, когда мне будет 70 лет, сидеть там и пить вкусный портвейн». Меня такой взгляд очень радует, потому что он даёт в тысячу раз более крутой и ценный результат, чем призыв «священнодействуй или убирайся вон». Бывают гении, которые не совместимы с жизнью, но их мало. Чаще вижу примеры, когда артист в двадцать лет не произвёл впечатление гения, а в тридцать стал потрясающим художником и занимается не только театром. Молодые артисты сейчас многим занимаются: читают, изучают, снимают, помогают благотворительным фондам. С брусникинцами очень классно в этом смысле — они живые, все очень разные — от внешности до темперамента и энергии. Это редкость. Такой была Седьмая студия, из которой я выросла. Я вижу родство этих театральных организмов: существование не от гримерки до буфета, от буфета на сцену, а широкий взгляд на мир.
у вас существуют ожидания по поводу того, каким окажется зал?
Мне всегда интересно, каким будет зритель. Первые два спектакля — это те, кого пригласили пиарщики, а потом — те, кого привели уже эти приглашённые. У меня был спектакль по протоколу суда над Бродским [«Человек, который не работал. Суд над Иосифом Бродским», — прим. ред.], мы его делали с Мемориалом, и я была уверена, что в зале будет сидеть пожилая интеллигенция, которая про всё это прекрасно знает. Но с третьего спектакля к нам пошла молодежь: там была компания, каждый раз разраставшаяся, — мы их по цветным волосам определяли — 16-летние ребята с кольцами в носу. Они приходили по два-три раза, приводили друзей. Никогда заранее не знаешь, где срезонирует. Это самозарождающийся проект, я ему одеяло подтыкаю, а команда накладывается друг на друга и что-то происходит. Самой интересно, куда оно выстрелит. Может вообще полетит как криво сделанный бумажный самолётик.